Памяти Анны Наль
Сегодня 10.09.2021 исполняется 4 года со дня ухода из жизни поэтессы Анны Наль (10.09.2017).
АННА НАЛЬ
Анна Анатольевна Наль (28. IX. 1942 — 10. IX. 2017) — поэт и переводчик. Родилась в Омске, в семье эвакуированных актеров московского Театра имени Вахтангова. Ее отец Анатолий Миронович Наль (наст. фамилия Раппопорт-Орочко) в 1921—1949 годы был режиссером Театра имени Вахтангова. В 1920 е он выпустил два сборника стихов, один из которых (1924) с предисловием Михаила Кузмина. Дружил с Максимилианом Волошиным и Павлом Антокольским.
Окончила филологический факультет МГУ. Ранние стихи получили высокую оценку Михаила Светлова, Бориса Слуцкого и Давида Самойлова. Первые публикации относятся к 1970 году — и как переводчика (Теофиль Готье), и как оригинального поэта («День поэзии», М., 1976). Переводила сербских, болгарских, венгерских и чешских поэтов. Подборки стихов печатались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Континент» и др. Автор двух поэтических книг: «Имя» (М., 1990; предисловие Давида Самойлова) и «Весы» (М., 1995); лауреат Царскосельской художественной премии 2007 года «за самобытный поэтический голос». На некоторые стихи написаны песни. В издательстве «Вита Нова» издана большая книга стихов. Муж Анны Наль, поэт и бард Александр Городницкий, посвятил ей несколько песен, в том числе «Геркулесовы столбы», «Чистые Пруды», «Канада», «Переулки Арбата» и др.
Давид Самойлов об Анне Наль: «Она воспринимает конкретные явления жизни и литературы через колебания „воздушной среды“, которые они производят, то есть она воспринимает атмосферу явления, не интересуясь бутафорией и реквизитом. Она видит как бы через воздух, смягчающий очертания и объединяющий краски в единую гамму. Этот тип восприятия сродни импрессионизму. <…>
Анна Наль в высшей степени естественна. Ей чужда всякая стилизация. Может быть, чуждо и мастерство, если понимать под ним умение обработать неподатливый материал и втиснуть его в задуманные формы. Естественность ее стиха — не результат тщательной обработки, а некое природное свойство, нечто, уловленное из общего гула русского стиха. Она явилась в поэзию с готовым стихом. И не пыталась никогда его усовершенствовать. В самой ее стихотворной ткани видна высокая степень душевного развития. К другому она и не стремится.
Это поэзия внутренней независимости без самоутверждения. В этом особое обаяние и значение поэзии Анны Наль во времена, когда поэзия оттеснена потоком политизированного стихосложения.
Возвышенность, „воздушность“ лирики Анны Наль не означает ее отрешенности от времени. Она живет во времени, но не утилизирует его сюжетов, не использует их в интересах нравоучения, назидания или собственной неудовлетворенности. Свои состояния Анна Наль не „спирает“ на время. Она проживает время в высшей сфере души и интеллекта, где объективное и субъективное сливаются в единую данность проживания, где не нужны сетования на несовершенство мира и оценка собственной личности в сравнении с этим несовершенством.
Поэзия для Анны Наль — естественность речи. В такой речи человек иногда запинается. Запинается там, где не в силах найти точное слово, но не старается заменить его суррогатом смысла. Вместе с тем речь Анны Наль — не просторечье, которым часто щеголяют поэты нашего времени. Это речь душевных состояний, чистая, ясная, но требующая для понимания ответного душевного усилия».
Стихи Анны Наль:
Публикация Александра Городницкого
* * *
Вспоминаю, как поминаю,
слово за слово, словно стон,
горе горькое поднимаю, —
сердце вон! И со всех сторон
солнце…
Друг мой, какая осень!
Сколько нежности — хоть ты плачь…
Тяжело, золотыми осами,
на зеленый мой — листья — плащ.
Так медлительно, так роскошно,
дни прозрачные — сквозь леса.
Все развеяно, снято, скошено,
ледяная с утра роса.
Сколько радости — на прощание,
сколько милости — на беду.
Вспоминать тебя — словно счастье
останавливать на лету.
* * *
В сквозняке березового леса
с ворохом желтеющих теней
легкие вздувания и плески
из воздухоплавательных дней.
Тихое сулит ожесточенье
мне покой деревьев и земли, —
вечней человеческой любви
листьев мимолетное влеченье.
И пока всей тяжестью души
за тебя держусь, не оторваться,
осени безвременное братство
падает, возносится, кружит.
Память ли пастушкою Ватто
кружится с безветрием на равных,
натянув судьбу, как полотно
на закрепощающий подрамник.
Просится в классическую связь
времени и действия и места.
Путаясь, сбиваясь, торопясь,
словно промотавшая наследство
мирных идиллических картин,
не отягощающих сравненьем…
Только бы продлился карантин
осени — зиянья эти, тени,
пропуски, сквоженье, пустота,
Броуново вечное движенье, —
и тогда от ветки, от куста
мыслимо ли будет отторженье?!
ВОЛНА
Август, обугливший горы, как тучи,
огненной лавой зарниц.
Норд, собирающий силы на случай
отлета листвы и невылета птиц.
Ливень кочующих консерваторий,
утром спустившийся в зал.
Над оркестровою ямою моря
в зреющих брызгах лоза.
Круто свернувшись поверх окоема,
пряча лицо и подкладкой темна,
в предвосхищении блеска и грома,
словно волна,
жизнь, развороченная спросонья,
приподнимаясь, как вал звуковой,
издали кажется мертвою сопкой
береговой.
Сколько безудержных, вздыбленных славой,
пеннорожденных под гром в небесах
погребено под лавиной обвала
там, на песочных часах?
Яростный ветер все ближе и ближе,
ярусы — все зеленей.
Не виноградную ль косточку вижу
в сорванной капле твоей?
Даже прибой с его голосом грозным
здесь как подавленный стон.
Только продлись нависающей гроздью
над пустотой.
В этой отчизне, что нощно и денно
обречена,
останови, если можешь, паденье,
живая волна!
* * *
Влюбленность с первого взгляда
в землю, которой не надо
твоей любви.
Период полураспада
дольше жизни, и нету слада
с двойником — ночным визави.
Полукровка,
твоя поллитровка
опорожнена,
пыль дорожная
завихряется над таможнею.
Пересчитано, что не дожито,
возвращаешься, как положено.
Порубежья тоска острожная:
справа Спас на Крови,
слева — ребе Исхак Леви,
в сердце курские соловьи
и хамсин Гефсиманского сада.
Что ж отчизна тебе не рада?
Перекатная голь,
ты и дома — изгой.
Полурусская дочь иудея,
ни на что уже не надеясь,
родословной росток последний,
между сушей и твердью
остановленный маятник,
перед Богом немая ты.
Только ночью близнец зеркальный
что-то шепчет враскачку, каясь,
и тяжелая складка шторы
завернулась, как свиток Торы.
Жизнь дошла до упора,
тупика.
Я смотрю в глаза двойника:
пепелище внутри зрачка,
ни задоринки ни сучка.
Оглянусь — а в проломе туч
грозовой проблесковый луч.
И распятые облака
заволакивают рубежи
разрывающейся души.
* * *
Никому ничего не должна,
и распутывать нечего.
А душа, от разлуки она
постепенно излечится.
Вместо пыли снегов
и завесы хамсина
только след от шагов
нерожденного сына.
Только сколько ни жди,
ничего не случится.
Пролетают дожди,
оперяется птица.
Продолжается жизнь
в бахроме от разрыва.
Ты еще продержись,
трепыхаясь бескрыло
в пустоте,
в паутине качнувшейся сетки
между выцветших стен
в этой хватке последней и сцепке.
АКВАРЕЛИ НА СТЕНЕ
Мазками желто-голубыми
в пустом простенке
проступают контуры Киммерии,
меняющие оттенки
в акварелях утренней эйфории.
И рядом с ними
облака на задворках Масличной
в оперении пальм, в скорлупе яичной.
Застекленные рамки сужают пространство,
отраженное блицем
глазного донца.
Вспоминаю далекие страны,
продолжающие светиться
в телескопе колодца.
На рисунке в торец
загнан тополь с предгорьем в придачу.
В глубине за холмами отец
на волошинской даче.
Там дымится мангал
прилегающей к дому террасой,
и шипящий согласный
оплавлен на лезвии гласной.
Этот звук, этот ритм не лгал,
налагая глаголов краски
на смещающийся в финал
генетический ход развязки
с оборотной его стороной
на лету, на оглядке общей:
как матрешки, одна в одной,
бесконечных квадратов площадь
переполнила круг земной.
Не так ли берег песчаный
размытого Коктебеля
просвечивает сквозь холмы Израиля
осыпающейся охрой на каменистой окраине
Мертвого моря?
Не спеши, ты увидишь вскоре
те места, где стоял Он в печали
у человеческой колыбели.
И прожилка в виске стучится:
все что было, опять случится.
ВЕСЫ
Что на звездных весах качается,
клонит чаши под тяжестью груза,
убеждает нас — радость нечаянна,
всем скорбящим — слеза не обуза.
Неустойчиво равновесие
между домом родным и миром.
От порога до Млечной плесени
путь визируется ОВИРом.
Между завтра и нынче разница
нас качает на двух полушариях.
Белый свет нам спросонья блазнится
той копейкой, что ночью шарили.
Ходуном ходит стрелка звездная,
накренившись над полной чашей.
Недобор на другой не поздно
уравнять после жизни нашей.
